Движенья нет, сказал мудрец брадатый.
Другой смолчал и стал пред ним ходить.

А.Пушкин

Испокон веков любовь к мудрости (философия) верой и правдой служила человечеству. Её истоки не в античной Греции, не в архаичном Египте, не в варварстве, и не в дикости человечества, а в его первобытности. Философия способствовала человеку в освоение им окружающего мира ещё в те далёкие времена, когда он овладевал огнём и палкой-копалкой. Сам выход человека на историческую арену есть результат проявления им наивысшей, недоступной для окружавших его животных, любви к мудрости. И вот теперь, говорят, она умерла.

Отчего? Не оттого-ли, что за последние четыреста лет философия свелась к «Я» человека, существование которого предшествует его сущности. Немудрено, что находясь на грани между жизнью и смертью, отходя в мир иной, он родил мысль о смерти философии.

Сказать, что известие о смерти философии застало врасплох, - значить лукавить, ибо только слепой мог не видеть, что последние 150 лет она бесперемежь чахла в силу глубокого упадка и истощения своего понятийного аппарата, вызванного извращениями любомудров, оказавшимися ко двору распространителей глупости. Хорошо, что названия сохранились как то: Бытие, Сущность, Материя, Сознание, Время и др. Что касается содержания, то здесь полный абзац. Не сумев понять их суть, одна часть философов потупя очи переливала из пустого в порожнее, другая словно лиса в басне Эзопа, хитроумно расписываясь в своей несостоятельности отказывалась от их классического определения, и наполняла новым. Разумеется под благовидным предлогом необходимости развития оных, как это делал Хайдеггер:

«Вопрос о смысле бытия должен быть поставлен…

О смысле бытия вопрос должен быть поставлен. Тем самым мы стоим перед необходимостью разобрать бытийный вопрос в аспекте приведенных структурных моментов…

Вопрос о смысле бытия не только не разрешён, не только удовлетворительно не поставлен, но при всём интересе к «метафизике» предан забвению…

Подлежит постановке вопрос, была ли в течение истории онтологии вообще интерпретация бытия» [1].

За заклинанием следует танец с бубном:

«Науки как образы поведения человека имеют способ бытия этого сущего (человека). Это сущее мы схватываем терминологически как присутствие…

Присутствие есть сущее, для которого в его бытии речь идёт о самом этом бытии. Это «идёт о...» прояснилось в бытийном устройстве понимания как самонабрасывающего бытия к своей способности быть. Последняя есть то, ради чего присутствие всегда есть, как оно есть. Присутствие в его бытии всегда уже сопоставило себя с возможностью себя самого. Бытие-свободным для самой своей способности быть и с нею для возможности собственности и несобственности кажет себя в исходной, стихийной конкретности в ужасе. Но бытие к самой своей способности быть однако онтологически говорит: присутствие в его бытии всегда уже есть вперёд себя самого.

Присутствие всегда уже «хватает через себя», не как отношение к другому сущему, какое оно не есть, но как бытие к умению быть, какое есть оно само. Эту бытийную структуру сущностного «речь идёт О...» мы схватываем как вперёд-себя-бытие присутствия.

Эта структура затрагивает опять же целое устройства присутствия. Вперёд-себя-бытие означает не что-то вроде изолированной тенденции в безмирном «субъекте», но характеризует бытие-в-мире. К последнему же принадлежит, что оно, вверенное самому себе, всегда уже брошено в некий мир. Оставленность присутствия на самого себя кажет себя исходно конкретно в ужасе. Бытие-вперёд-себя означает, схваченное полнее: вперёд-себя-в-уже-бытии-в-некоем­мире» [2].

Штирнер со своим «Я» нервно курит в стороне, глядя как кубится его дело построенное им на «Ничто»; как множатся его ученики, в рассуждениях которых (согласно его признанию относительно своих рассуждений):

« …с исчезновением самого понятия и слово теряет свой смысл»[3].

И это тогда, когда впервые в истории человечества, внутри целой страны, эксплуатируемый класс одержал победу над эксплуатирующим классом и успешно приступил к строительству справедливого общества, зачастую опираясь на модное в то время учение марксизма, где кроме всего прочего, речь шла о первичности бытия и сознания. Хайдеггер не одинок в научной слепоте, глухоте, забывчивости, в желание начать с ноля. Сия интенция всегда антинаучна и, как правило, нечистоплотна. Верность данного утверждения подтверждается исповедью одного из членов похоронной команды:

«Все они – Виттгенштейн, Хайдеггер и Дьюи, - Гуссерли, Сартры и прочие, добавлю я – В.К., - были согласны в том, что от понятия познания как точной репрезентации, возможной за счёт специальных ментальных процессов и постижимой через общую теорию репрезентации, следует отказаться. С точки зрения всех троих, понятия «оснований знания» и философии, вращающейся вокруг картезианской попытки ответить эпистемологическому скептику, должны быть отброшены. Далее, они отказываются от понятия «ума», общего для Декарта, Локка и Канта, как специального предмета исследования, локализованного во внутреннем пространстве, содержащего элементы или процессы, делающие возможным познание. Это не значит, что у них есть альтернативные «теории познания» или «философии ума». Они вообще отбрасывают эпистемологию и метафизику как дисциплины. Я говорю «отбрасывают», а не «возражают против», поскольку их позиция в отношении традиционных проблем похожа на позицию философов XVII века по отношению к схоластической проблематике. Они не тратят усилий на обнаружение ложных предложений или плохих аргументов в работах своих предшественников (хотя время от времени делают и это). Скорее, они предвидят возможность таких форм интеллектуальной жизни, в которых словарь философских размышлений, унаследованный от XVII века, кажется в той же мере беспочвенным, каким словарь XIII века казался Просвещению. Чтобы утверждать возможность посткантианской культуры, в которой нет всеобъемлющей дисциплины, делающей другие дисциплины легитимными или закладывающей для них основания, нет необходимости аргументировать против кантианской доктрины. По крайней мере, не в большей степени, чем в случае культуры, в которой религия либо не существует, либо не имеет связи с наукой или политикой, необходимо аргументировать против утверждения Аквинского о том, что существование Бога может быть доказано естественным образом. Виттгенштейн, Хайдеггер и Дьюи подвели нас к периоду «революционной» философии (в куновском смысле «революционной» науки), предложив новые карты территории (а именно целую панораму человеческой деятельности), которые просто не включают тех черт, которые доминировали в прошлом.

Цель книги заключается в том, чтобы подорвать доверие читателя к «уму» как к чему-то такому, по поводу чего нужно иметь «философский» взгляд, к «познанию» как к чему-то такому, о чем должна быть «теория» и что имеет «основания», а также к «философии» как она воспринималась со времен Канта.

…

Я представляю Виттгенштейна, Хайдеггера и Дьюи (Гуссерля, Сартра и прочих, добавлю я – В.К.), как философов, чья цель заключалась в наставлении — в том, чтобы помочь их читателям, или обществу в целом, порвать с устаревшими словарями и подходами, а не обеспечивать «основания» для интуиций и обычаев настоящего времени»[4].

От философии бытия к философии жизни, от философии жизни к философии существования, от философии существования к философии смерти – таков закономерный итог угасания философии. В последние годы, из-за чрезмерного хиления, и, не побоюсь этого слова, херения, она начала отходить от нарратива в сторону языкорука. Невероятно, но факт: за короткое время (по историческим меркам) торжество разума сменилось упокоем, живые мысли окропились мёртвой водой.

Ещё вчера философия двигала прогресс человечества в качестве науки наук:

« Вся философия, - писал Декарт в 1647 году, — подобна как бы дереву, корни которого – метафизика, ствол - физика, а ветви, исходящие от этого ствола, — все прочие науки, сводящиеся к трём главным: медицине, механике и этике»[5].

Аналогичного мнения придерживался и Гегель, видя в философии не только средоточие всех наук, но и всякой истины, о чём он ясно выразился в произнесённой им речи при открытии чтений в Берлине 22 октября 1818 г.:

«В здешнем университете, в этом центральном университете страны, должна также найти своё истинное место и пользоваться наибольшим попечением та наука, которая образует центр всей духовной культуры, всех наук и всякой истины, т. е. философия»[6].

 При этом, спустя без малого двести лет после Декарта, он уже отмечал нарастание антифилософии:

 «Мы увидим, - говорил он, - при рассмотрении истории философии, что в других европейских странах, в которых ревностно занимаются науками и совершенствованием ума и где эти занятия пользуются уважением, философия, за исключением названия, исчезла до такой степени, что о ней не осталось даже воспоминания, не осталось даже смутного представления о её сущности; мы увидим, что она сохранилась лишь у немецкого народа, как некоторое его своеобразие» [7].

Что было, видели деды; что стало, видят внуки. Нынче и у немцев не осталось даже смутного представления о сущности философии. Их практичность и здесь обнаружила себя. Не «сумев» противостоять антифилософии, они возглавили её. Как заметил Свасьян в лекции прочитанной им 25 мая 2005 года в Московском университете в рамках IV Российского философского конгресса:

«Есть внешние признаки (симптомы), по которым смерть философии констатируется с не меньшей достоверностью, чем любая другая смерть. Эти признаки лучше всего было бы поискать на немецких примерах, полагая, что если рыба гниёт с головы, то где же и гнить философии, как не в Германии! Нужно будет просто перелистать тематические планы и программы немецких университетов по разделу «философия», чтобы понять, о чём речь. Единственное, что напоминает здесь о философии, - это пестрота спорадических и больше ориентированных на оригинальность, чем на объективность, компиляций историко-философского толка, где, скажем, Платон соседствует с Витгенштейном, а Сартр с Григорием Нисским. Назвать прочее философией можно было бы лишь в состоянии аффекта или невменяемости. Например, такой вот блокбастер: «Текст-тело-симулякр-сексуальность-власть». Я предложил как-то в одном университете более рафинированный вариант: «Текст-тело-гиперкомплексные числа-фаллос-Лакан», и проект был встречен не без энтузиазма, хотя и с долей скепсиса (очевидно, коллеги сомневались в моей способности осилить тему)»[8].

Примечательно, что рассуждая о смерти философии, Свасьян удручён не столько ужасным положением дел в ней, констатируемым им в роли стороннего наблюдателя, сколько долей скепсиса коллег относительно его способности осилить тему: «Текст-тело-гиперкомплексные числа-фаллос-Лакан». Со своей стороны, в знак утешения Свасьяна, могу сказать, что, после знакомства с его вышеназванным трудом, я нисколько не сомневаюсь в его способности. Более того, ответственно заявляю, что его потенциал гораздо выше, и он легко может возвести в степень означенную тему. Как бы то ни было, но, в этот скорбный час, не до изобличения Свасьяна.

Продолжим, однако.

Осознание усиливающегося господства над природой человека вооружённого математикой, физикой и иными науками привело к осанне науке и хулению философии. Грандиозные успехи естествознания Нового времени при относительном затишье в философии, породили у человека веру в возможность достижения благоденствия исключительно через прогресс науки. Вместе с тем суть Нового времени не увеличение производительных сил, не развитие науки и не генерация новых знаний (в том числе и в философии), а формирование нового человека. История Нового времени есть история двух взаимосвязанных эпох в истории человечества: Эпохи Возрождения и Эпохи Просвещения. И та, и другая антифеодальны. Не в том смысле, что их представители выступали против малого числа кос, серпов и прочего инвентаря, неверно подсчитанного количества звёзд на небе или ошибочной теории вращении небесных тел, а в том, что их представители выступали за ниспровержение философских, религиозных и политических авторитетов не соответствующих возросшему общественному сознанию своего времени. Лейтмотив обеих – социальное преобразование общества на основе достигнутого им уровня знаний. Всеобщего знания, а не только научного. Научное знание, как часть целого, как единица универсального знания общества, равно как и, например, полученного искусством, лишь один из инструментов освоения мира.

Вера в достижение благоденствия исключительно через прогресс науки обезфилософствовует человека. Ссылки на Коперника, Кеплера, Галилея, Ньютона и т.д., невежественны, поскольку сделанные ими открытия и изобретения не частный плод досуга их ума и фантазии, а базируются на достигнутом, а то и просто являются венцом интеграции ими знаний прошлого и настоящего (как в случае с гелиоцентрической системой).

А что сегодня? Сегодня, за вычетом отдельных мыслей в пользу философии как то:

«Хотя разработанная философия и связана с науками — она предполагает науки в том состоянии развития, которого они достигли в определенную эпоху, — однако свой смысл получает из другого источника. До всякой науки она появляется там, где пробуждается человек»[9].

- формулируемых больше по наитию, - залогом чего является жгучее стремление их авторов дезаваулировать сказанное, ­- множатся и крепнут голоса противников философию. Единичные откровения тонут в потоке выдумок, заблуждений и намеренных искажений. Метастазы антифилософии, как уверяют некоторые, уже привели к гибели философии.

Из чего исходят, что лежит в основание констатации смерти философии?

1. Самодостаточность науки.

Самая бредовая точка зрения, что и делает её актуальной.

Основной аргумент самодостаточности науки: философия растворилась в науке. Дескать, математика, физика и прочие науки выйдя из философии уничтожили её словно части распавшейся конструкции уничтожают целое. Это равнозначно признанию смерти самой науки, ибо декларируется её законченность. На самом деле наука неотделима от философии как бублик от дырки. Рождение науки философией не означает разрыв связи между ними. Философия беременеет наукой вследствие концентрации знания в той или иной области своего исследования. Рожая науку она отдаёт ей на откуп все частности данного направления знания и, тем самым, освобождается от необходимости отвлечения на «мелочи». Это, во-первых.

 Во-вторых, потому и только потому, что наука существует на лоне философии, она не отягощена ни выявлением социальной значимости своих результатов, ни оценкой их использования. Во благо или во вред для человечества то или иное научное достижение, и надо или не надо его использовать не заботит науку, не входит в её компетенцию.

Далее, чтобы не изобретать велосипед, продолжая доказывать несостоятельность апологетов самодостаточности науки, привожу два высказывания Гегеля. Первое:

«Относительно первой абстрактной всеобщности мышления правильно и основательно утверждение, что философия своим развитием обязана опыту. Эмпирические науки, с одной стороны, не останавливаются на наблюдении единичных явлений, а, двигаясь навстречу философии, с помощью мысли обрабатывают материал: отыскивая всеобщие определения, роды и законы, они подготовляют, таким образом, содержание особенного к тому, чтобы оно могло быть включено в философию. С другой стороны, они понуждают само мышление перейти к этим конкретным определениям. Воспринимая содержание эмпирических наук и снимая свойственную ему форму непосредственности и данности, мышление есть вместе с тем развитие мышления из самого себя. Философия, обязанная, таким образом, своим развитием эмпирическим наукам, сообщает их содержанию существеннейшую форму свободы мышления (априорную форму) и достоверности, основанной на знании необходимости, которую она ставит на место убедительности преднайденного и опытных фактов, с тем чтобы факт превратился в изображение и иллюстрацию первоначальной и совершенно самостоятельной деятельности мышления»[10].

Второе:

«Неудовлетворительность физических определений мышления можно свести к двум теснейшим образом связанным между собой пунктам: а) во-первых, всеобщее в физике абстрактно или, иначе говоря, лишь формально; это всеобщее имеет своё определение не в самом себе и не переходит к особенности; б) во-вторых, вследствие этого особенное содержание находится в физике вне всеобщего и, следовательно, раздроблено, расщеплено, разрознено, разбросано, не имеет в самом себе необходимой связи и именно поэтому носит лишь конечный характер. Если, например, перед нами цветок, то рассудок замечает его отдельные разрозненные качества; химия разрывает цветок и анализирует его. Мы различаем, таким образом, цвет, форму листьев, лимонную кислоту, эфирное масло, углерод, водород и т.д., а затем мы говорим, что цветок состоит из всех этих частей.

Анализом природы, как на смех,
Гордится химия, но полон ли успех?
Разбит у ней на части весь предмет,
К несчастью, в нём духовной связи нет.

Так говорит Гёте. Но дух не может остановиться на такой рассудочной рефлексии, и у него имеются два пути, чтобы пойти дальше нее. а) Непредубежденный, свободный ум, созерцая с живым интересом природу, как это мы часто встречаем у Гёте, ощущает в ней жизнь и всеобщую связь. Он чувствует во Вселенной некое органическое, полное и разумное целое. И точно так же он ощущает в отдельных живых существах существующее в них самих тесное внутреннее единство. Но ведь если мы совокупим все вышеуказанные ингредиенты цветка, то у нас все же не получится цветка. Вот почему прежняя философия природы призывала обратно созерцание и ставила его выше рефлексии (Гегель имеет в виду натурфилософию Шеллинга и его последователей Ред.). Но это было уклонением от истинного пути, потому что нельзя философствовать исходя из созерцания; б) созерцаемое должно также и мыслиться, вышеуказанные разрозненные куски мы должны посредством мысли привести обратно к простой всеобщности. Это мыслимое единство есть понятие, которое обладает определенными различиями, но обладает ими как некое движущееся в самом себе единство. Философская всеобщность не относится безразлично к определенным содержаниям, она представляет собой саму себя наполняющую всеобщность, которая в своей алмазной сети тождества содержит в себе одновременно различие.

Истинно бесконечное есть единство самого себя и конечного, и такое единство и есть категория, лежащая в основании философии…»[11].

Спору нет, с высоты сегодняшнего дня можно было и апгрейдить Гегеля. Но зачем? Кто до сих пор ничего не понял, тому уже ни чем не поможешь.

2. Отрицание философии как источника недостоверного и бесполезного знания.

Первым, кто не обнаружил практической значимости философии является отец бушующего ныне философского кретинизма - Э. Гуссерль. Оказавшись, или, - как потом установят его ученики на основе его «метода интенционального анализа и, в особенности, раскрытия интенциональных импликаций» и его идеи «жизненного мира как сферы субъективных феноменов», - будучи «заброшен в мир» и экзистенционируя себя как «бытие в мире» в тисках Нового времени (с одной стороны хулившего философию, с другой - превозносившего науку), он озаботился приданием философии статуса науки. С первых строк его труда «Философия как строгая наука» читаем:

«С самого момента своего возникновения философия выступила с притязанием быть строгой наукой, и притом такой, которая удовлетворяла бы самым высоким теоретическим потребностям и в этически-религиозном отношении делала бы возможной жизнь, управляемую чистыми нормами разума. Это притязание выступало то с большей, то с меньшей энергией, но никогда не исчезало. Не исчезало даже и в такие времена, когда интересы и способности к чистой теории грозили исчезнуть, или когда религиозная сила стесняла свободу научного исследования.

Притязанию быть строгой наукой философия не могла удовлетворить ни в одну эпоху своего развития. Так обстоит дело и с последней эпохой, которая, сохраняя, при всем многообразии и противоположности философских направлений, единый в существенных чертах ход развития, продолжается от Возрождения до настоящего времени»[12].

Далее следует ода психологии и феноменологии симбиоз которых, по мнению Гуссерля, должен вывести философию в науку. В конце он подытоживает:

«Наше время хочет верить только в «реальности». И вот его прочнейшей реальностью является наука; и стало быть, философская наука есть то, что наиболее необходимо нашему времени. Но если мы обращаемся к этой великой цели, истолковывая тем смысл нашего времени, то мы должны ясно сказать себе и то, что мы можем достигнуть этого только одним путём, а именно: не принимая вместе с радикализмом, составляющим сущность подлинной философской науки, ничего предварительно данного, не позволяя никакой традиции служить началом и никакому, хотя бы и величайшему, имени ослепить нас, но, наоборот, стремясь найти истинные начала в свободном исследовании самих проблем и в свободном следовании исходящим из них требованиям. Конечно, мы нуждаемся также и в истории. Разумеется, не для того, чтобы погрузиться, как историк, в те связи развития, в которых выросли великие философии, но чтобы дать возможность им самим влиять на нас согласно их своеобразному духовному содержанию. И, на самом деле, из этих исторических философий изливается нам навстречу, если только мы умеем созерцательно внедриться в них, проникнуть в душу их слов и теорий, философская жизнь со всем обилием и силой живительных мотиваций. Однако не через философии становимся мы философами. Только безнадёжные попытки родятся из стремления оставаться при историческом, проявлять себя при этом только в историко-критической деятельности и добиваться философской науки в эклектической переработке или в анахронистическом возрождении. Толчок к исследованию должен исходить не от философии, а от вещей и проблем. Философия же по своей сущности есть наука об истинных началах, об истоках, о ριζώματα πάντων (о корнях всего, - так говорили древние греки – В.К.)»[13].

Налицо предвзятое и бессвязное мышление. На чём основано утверждение Гуссерля о том, что с самого момента своего возникновения философия выступила с притязанием быть строгой наукой – неизвестно. Чистый лист на котором он наукаизирует философию вбирает духовное содержание великих философий прошлого, а третируемая им философия оказывается наукой об истинных началах, об истоках, о корнях всего, - то есть тем, из-за чего он и городил огород. Тем не менее, не это здесь главное. Главное здесь то, что как не малюй философию Гуссерль: хоть миросозерцательной, хоть научной, - она изначально обречена им на гибель. Разговор о философии ему нужен для того, чтобы спекулируя трудностями философии выйти к первоосновам, к истинным началам, к истокам, к корням всего, и возвестить о пришествии Мессии знания - феноменологии. Не случайно свой труд он заканчивает словами:

«Ввиду того, что в наиболее влиятельных науках нового времени, а именно в математически-физикальных, большая часть работы совершается согласно непрямым методам, мы слишком склонны переоценивать непрямые методы и недооценивать значение прямых постижений. Но по самому существу своему, поскольку она направляется на последние начала, философия в своей научной работе принуждена двигаться в атмосфере прямой интуиции, и величайшим шагом, который должно сделать наше время, является признание того, что при философской в истинном смысле слова интуиции, при феноменологическом постижении сущности открывается бесконечное поле работы и такая наука, которая в состоянии получить массу точнейших и обладающих для всякой дальнейшей философии решительным значением познаний без всяких косвенно-символизирующих и математизирующих методов, без аппарата умозаключений и доказательств»[14].

Спустя два года выходит в свет новый труд Гуссерля «Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. Книга I», где он, уведомляя о продолжение разговора в Книге II и Книге III, - с помпой анонсирует конец философии и торжество феноменологии:

«Третья, заключительная книга посвящена идее философии. Будет пробуждено усмотрение того, что подлинная философия — идея таковой в том, чтобы осуществлять идею абсолютного познания, — коренится в чистой феноменологии, и притом в столь серьезном и суровом смысле, что систематически-строгое обоснование и разрабатывание этой первой из всех философий есть непременное предварительное условие любой метафизики и какой бы то ни было философии — «какая выступит в качестве науки»«[15].

К сожалению Гуссерль не опубликовал ни вторую, ни третью книгу. Видно его что-то коробило, да так сильно, что, например, Книгу II он дважды снимал с печатного станка. Зато после смерти Гуссерля, оставленное им творчество стало проповедоваться его окружением, - из которого вырос и Хайдеггер, - безо всякого осмысления. В итоге имеем то, что имеем - философию в гробу. Одни вгоняли в гроб философию плодя невежество Гуссерля, другие – плодя невежество критикуя плодящих невежество Гуссерля. Первые страдали недостатком экзистенциализма, вторые - избытком позитивизма. В числе последних значимую роль играл Карнап. Его манифест позитивизму гласит:

«Начиная с греческих скептиков вплоть до эмпиристов XIX столетия имелось много противников метафизики (философии – В.К.). Вид выдвигаемых сомнений был очень различным. Некоторые объявляли учение метафизики ложным, так как оно противоречит опытному познанию. Другие рассматривали её как нечто сомнительное, так как ее постановка вопросов перешагивает границы человеческого познания. Многие антиметафизики подчеркивали бесплодность занятий метафизическими вопросами; можно ли на них ответить или нет, во всяком случае не следует о них печалиться; следует целиком посвятить себя практическим задачам, которые предъявляются каждый день действующим людям.

Благодаря развитию современной логики стало возможным дать новый и более острый ответ на вопрос о законности и праве метафизики. Исследования «прикладной логики» или «теории познания», которые поставили себе задачу логическим анализом содержания научных предложений выяснить значение слов («понятий»), встречающихся в предложениях, приводят к позитивному и негативному результатам. Позитивный результат вырабатывается в сфере эмпирической науки; разъясняются отдельные понятия в различных областях науки, раскрывается их формально-логическая и теоретико-познавательная связь. В области метафизики (включая всю аксиологию и учение о нормах) логический анализ приводит к негативному выводу, который состоит в том, что мнимые предложения этой области являются полностью бессмысленными. Тем самым достигается радикальное преодоление метафизики, которое с более ранних антиметафизических позиций было ещё невозможным…

Мы утверждаем, что мнимые предложения метафизики путём логического анализа языка разоблачаются как псевдопредложения…

Теперь мы разберём несколько примеров метафизических псевдопредложений, в которых особенно отчётливо можно увидеть, что логический синтаксис нарушен, хотя историко-грамматический синтаксис сохраняется. Мы выбрали несколько предложений из одного метафизического учения, которое в настоящее время в Германии имеет сильное влияние. (В примечание Карнап поясняет: «Следующая ниже цитата (курсив в оригинале) взята из: Heidegger М. WasistMetaphysik? 1929. Мы могли бы привести соответствующие цитаты каких-либо других многочисленных метафизиков современности или прошлого; однако приводимая ниже наиболее четко иллюстрирует наше понимание» - В.К.)…

«Исследованию должно подлежать только сущее и ещё — ничто; сущее одно и дальше — ничто; сущее единственно и сверх этого — ничто. Как обстоит дело с этим ничто? — Имеется ничто только потому, что имеется нет, т. е. отрицание? Или наоборот? Имеется отрицание и нет только потому, что есть ничто? — Мы утверждаем: ничто первоначальное, чем нет и отрицание. Где ищем мы ничто? Как находим мы ничто? — Мы знаем ничто. — Страх обнаруживает ничто. — Чего и почему мы боялись было «собственно» — ничто. В действительности: ничто само — как таковое — было тут. — Как обстоит дело с этим ничто? — Ничто само себя ничтит»…

Примеры метафизических предложений, которые мы анализировали, все взяты только из одной статьи. Однако результаты по аналогии и, частично буквально, распространяются и на другие метафизические системы. Для предложения Гегеля, которое цитирует автор статьи («Чистое бытие и чистое ничто есть, следовательно, то же самое»), наше заключение является совершенно верным. Метафизика Гегеля с точки зрения логики имеет тот же самый характер, который мы обнаружили у современной метафизики. Это относится и к остальным метафизическим системам, хотя способ словоупотребления в них, а потому и вид логических ошибок в большей или меньшей степени отклоняется от рассмотренного нами примера.

Дальнейшие примеры анализа отдельных метафизических предложений можно здесь больше не приводить. Они указывали бы только на многообразие видов ошибок...

После того как мы установили, что многие метафизические предложения бессмысленны, возникает вопрос: имеются ли в метафизике такие осмысленные предложения, которые останутся после того, как мы исключим все бессмысленные?

На основе наших предыдущих выводов можно прийти к представлению, что метафизика содержит много опасностей впасть в бессмысленность и метафизик в своей деятельности должен тщательно их избегать. Но в действительности дело обстоит таким образом, что осмысленных метафизических предложений вообще не может быть. Это вытекает из задачи, которую поставила себе метафизика: она хочет найти и представить знание, которое недоступно эмпирической науке…

Логический анализ выносит приговор бессмысленности любому мнимому знанию, которое претендует простираться за пределы опыта. Этот приговор относится к любой спекулятивной метафизике, к любому мнимому знанию из чистого мышления и чистой интуиции, которые желают обойтись без опыта. Приговор относится также к тому виду метафизики, которая, исходя их опыта, желает посредством особого ключа познавать лежащее вне или за опытом (например, к неовиталистскому тезису о действующей в органических процессах «энтелехии», которая физически непознаваема; к вопросу о «сущности каузальности», выходящему за пределы определенной закономерности следования; к речам о «вещи-в-себе»). Приговор действителен для всей философии ценностей и норм, для любой этики или эстетики как нормативной дисциплины»[16].

Не афишируя здесь тщательный разбор сей казуистической патетики, замечу: состряпать неудобоваримый винегрет можно из высказываний любого, тем более многословного человека, включая Карнапа. Разбить стекло, а затем выдать осколки за кучу мусора не представляет особого труда. Да, стиль Хайдеггера оставляет желать лучшего. Но понять его можно и нужно, хотя бы уже потому, что отрицательный результат - тоже результат. Кстати, об этом вещали ещё предшественники Карнапа из второго позитивизма, в лице Авенариуса и Маха толкуя о «чистом опыте» и «экономии мышления». Помимо этого Карнап нарочито небрежен в цитировании, что и позволяет ему экстраполировать свои выводы, валенные из осколков Хайдеггера, на Гегеля.

Трудно сказать, читал ли кто-нибудь из них Гегеля, но до рождения тезиса указанного Хайдеггером, он обосновал его:

«А. БЫТИЕ

Бытие, чистое бытие — без всякого дальнейшего опре­деления. В своей неопределенной непосредственности оно равно лишь самому себе, а также не неравно в отноше­нии иного, не имеет никакого различия ни внутри себя, ни по отношению к внешнему. Если бы в бытии было какое-либо различимое определение или содержание или же оно благодаря этому было бы положено как отличное от некоего иного, то оно не сохранило бы свою чистоту. Бытие есть чистая неопределенность и пустота. — В нём нечего созерцать, если здесь может идти речь о созерца­нии, иначе говоря, оно есть только само это чистое, пу­стое созерцание. В нём также нет ничего такого, что можно было бы мыслить, иначе говоря, оно равным об­разом лишь это пустое мышление. Бытие, неопределён­ное непосредственное, есть на деле ничтои не более и не менее, как ничто.

В.        НИЧТО

Ничто, чистое ничто; оно простое равенство с самим собой, совершенная пустота, отсутствие определений и содержания; неразличённость в самом себе. — Насколько здесь можно говорить о созерцании или мышлении, сле­дует сказать, что считается небезразличным, созерцаем ли мы, или мыслим ли мы нечто или ничто. Следователь­но, выражение «созерцать или мыслить ничто» что-то означает. Мы проводим различие между нечто и ничто; таким образом, ничто есть (существует) в нашем созер­цании или мышлении; или, вернее, оно само пустое со­зерцание и мышление; и оно есть то же пустое созер­цание или мышление, что и чистое бытие. — Ничто есть, стало быть, то же определение или, вернее, то же отсут­ствие определений и, значит, вообще то же, что и чистое бытие»[17].

Прямо уличить Гегеля в нарушение логики, Карнапу явно не с руки. А вот очернить его из-за угла, да ещё нечистоплотным методом, ему хватило наглости. Серьёзные люди так не поступают, хорошие дела так не делаются.

3. У философии нет предмета познания.

Опровержение данного положения вытекает из выше сказанного. Надеюсь, нет надобности пережёвывать разжёванное. Важнее ответить на вопрос: «А был ли мальчик?».

Конечно был, есть и, несомненно, будет. Предмет познания философии весь мир. Философия всегда держала его в поле зрения, держит и будет держать. В прошлом - синкретично, в настоящем – дифференцированно. Если философия не бьёт во все колокола, это не значит, что она потеряла их нить. Просто, сегодня, в отличие, например, до нашей эры, не только множится деление предмета познания философии на составные части, но и истончается видимость связи между ними. В том числе и в результате опосредования её (связи) наукой. Иное дело, что в каждый исторический период развития человечества философия акцентирует особое внимание на животрепещущих вопросах современности, как новых - ставших на очередь дня вследствие дальнейшей дифференциации предмета познания, так и старых, ежели они имеют значение в настоящем.

О том, что без осмысления философией достижения человечества в других отраслях знания не обойтись свидетельствуют физики. Например, Эйнштейн:

«В наше время физик вынужден заниматься философскими проблемами в гораздо большей степени, чем это приходилось делать физикам предыдущих поколений. К этому физиков вынуждают трудности их собственной науки»[18].

«Наука без теории познания (насколько это вообще мыслимо) становится примитивной и путаной»[19].

«Ваша книга очень меня заинтересовала. Для меня она явилась ещё одним подтверждением того факта, что в настоящее время философские воззрения оказывают огромное влияние на физические взгляды»[20].

Или вот Борн:

«Физика, свободная от метафизических гипотез, невозможна»[21].

«В мельчайших системах, как и самых больших, в атомах, как и в звёздах, мы встречаем явления, которые ничем не напоминают привычные явления и которые могут быть описаны только с помощью абстрактных концепций. Здесь никакими хитростями не удаётся избежать вопроса о существовании объективного, не зависящего от наблюдателя мира...»[22].

Но всё это ни к чему философствующему нигилисту. Между тем, траурная церемония продолжается. Вокруг гроба индифферентные люди в чёрном, сплошь авторы нашумевших филтези. Среди них выделяются представители Англии и США в мантии учёного и квадратной шапочке с кисточкой. На лицах собравшихся нет и тени горечи утраты. Заместо печали и скорби потаённая радость, выдаваемая едва сдерживаемой улыбкой от упадка сил в томительном ожидании, не столько окончания похорон, сколько завершения начатого. Для себя они уже давно похоронили философию. Теперь им нужно убедить других в её кончине.

Выступающие немногословны. Да и что они могут сказать? Всё что они хотели сказать, они уже сказали. А здесь: о покойнике либо хорошо, либо ничего. Отсюда и звенящая тишина, изредка разрываемая глухими междометиями «слава богу», «наконец-то», «пора уже»...

Наиболее впечатлительных стоящих поодаль зрителей, успокаивает Рорти:

«Что бы ни случилось, однако, нет никакой опасности в том, что философии «пришёл конец»[23].

Обращает внимание отсутствие траурных венков и делегаций из стран Азии, Ближнего Востока, и России.

Не знаю как в странах Азии и Ближнего Востока, а в России апперцепция не выявила сходства философии вообще с хоронимой философией в частности. Россия однозначно свидетельствует о здравие философии. Бесспорно, и у нас она подвержена тлетворное влияние могильщиков философии, но жива.

Нынешняя российская философия далека от той, что сдабривалась диалектическим и историческим материализмом. С распадом Советского Союза любовь к мудрости в России стала ослабевать. Лишившись марксистско-ленинской подложки и сменив партийную принадлежность с пролетарской на буржуазную, философия в России вновь стала религиозной, романтической, художественной. Бытие, уступило место житию. Снова в ходу библейские сюжеты, романтические сцены, художественные образы, их персонажи и создатели. Обескураживает придание этой редукции качества самобытности российской философии, философии русского мира в целом. Яркий свет на плачевное положение дел в отечественной философии проливает книга Варавы «Неведомый Бог философии» изданная в 2013 г. издательством «Летний сад», в которой он, продолжая традицию отечественных философов, ищет самобытность русской философии, и как они находит её в религиозности, нравственности и литературоцентризме. Вот лишь часть его перлов:

«Нерешенность вопроса о сущности русской философии и является сущностью русской философии»[24].

«В России можно сказать именно философствование является доминирующим фактором, но не философия как определенная форма теоретического познания, присущей исключительно западноевропейской философской культуре»[25].

«…Уже и доказано, и показано, что Достоевский есть национальный философ мирового уровня»[26].

«…Русская философия религиозна до всякой религии и нравственна до всякой этики; она религиозна и нравственна по определению, потому что это философия, просто философия, философия как таковая»[27].

Отечественный философский бомонд отнёсся к сказанному Варавой в целом положительно. Критики разнились в частности. Наиболее полно отразили содержание и направление дискуссии Евлампиев и Колычев в журнале «Вопросы философии»:

«Именно постоянно присущее русской философии стремление восстановить подлинное учение Иисуса (что явно присутствует уже в «Философических письмах» П.Я. Чаадаева), делает вполне обоснованным определение её как религиозной философии. С критикой этого определения в книге В.В. Варавы мы не можем согласиться. Он интерпретирует его в том смысле, что русские философы подчиняли философию обоснованию «официальной» религиозности, т.е. традиционному православию, что приводило к искажению сущности философии. В обоснование такой интерпретации автор книги ссылается на труды Н. Полторацкого и Н. Зернова (см. с. 196–197), но, на наш взгляд, их в настоящее время невозможно признать сколько-нибудь адекватно отражающими подлинные интенции русской философии. На деле приверженность «официальной» религиозности можно найти только у некоторых и далеко не самых значимых представителей русской мысли, главная же линия её развития связана именно с защищаемым В.В. Варавой пониманием христианства (подлинного учения Иисуса Христа) как «философии», как экзистенциального акта, раскрывающего таинственность и непостижимость человеческой сущности. Нужно только помнить, что русским мыслителям приходилось жить и работать в условиях жесткой церковной цензуры и давления консервативной общественной среды, в связи с чем немногие из них решались на прямое противостояние «официальной» религиозности; именно поэтому мы очень часто видим в их трудах трагические колебания между «ересью» и «каноном». В.В. Варава справедливо указывает на то, что главное в русской философской традиции связано с необычными мыслителями типа Ф. Достоевского, Л. Толстого, Н. Федорова, А. Платонова, которые не укладываются в рамки строгой рационалистической философии и которые совершенно очевидно противостояли «официальной» религиозности. Однако объединение этих мыслителей в особую традицию «нравственной (литературной) философии» и тем более резкое противопоставление их представителям «религиозной философии» (т.е. всем самым известным русским философам), как это сделано в книге (см. с. 192–194), представляется нам неправильным и не помогающим понять смысл и закономерности развития русской философии в целом.

Но вернёмся к главному тезису книги В.В. Варавы – к определению философии как первичного экзистенциального акта, в котором человек конституирует, творит самого себя и постигает свое положение в Бытии. При таком понимании философия выступает в качестве неотъемлемого и важнейшего элемента жизненного опыта любого человека (неважно, осознаёт он это или нет), более того, в этом случае мы должны признать философию основанием всех форм культуры и творчества, поскольку указанный экзистенциальный акт, являясь основанием сущности человека, обосновывает и все формы его творческой деятельности. Поэтому и упадок философии, характерный для последнего полустолетия, во многом стал и знаком и причиной все углубляющегося кризиса культуры, по сути – исчезновения культуры в её содержательной духовной форме, существовавшей на протяжении многих столетий. Из-за деградации философии человек теряет свою сущность, теряет глубину, становится «одномерным», поверхностным, и столь же поверхностными, лишенными подлинной творческой и бытийной глубины становятся его знание, его искусство, его вера.

Но, как и положено настоящему русскому мыслителю, В.В. Варава, констатируя степень падения современного человека и современной культуры, тем не менее верит в то, что возрождение и преображение всегда возможно»[28].

Это весь круг вопросов отечественной философии, это вся глубина мысли отечественных философов. Дальше некуда. Впрочем, знатоки вроде Свасьяна, поднаторевшие в зарубежной практике жонглированием фаллосом могут со мной не согласиться…

Тем временем похороны подошли к концу. Последние горсти земли брошены в могилу.

Что-ж, Западу не привыкать хоронить философию. В начале VI века н.э. византийский император Юстиниан, желая искоренить любовь к мудрости и утвердить религиозные догматы как непреложные истины, закрыл все философские школы, включая Платоновскую академию в Афинах. С тех пор развитие Запада движимое мистицизмом и схоластикой буксовало чуть-ли не тысячу лет. Всякого кто думал за рамками Библии физически уничтожали, желательно прилюдно топили, вешали, сжигали, и т.д., чтобы другим неповадно было. Лишь через века Запад вновь открыл для себя философию изучая труды арабских философов.

Кто знает, возможно современное переселение народов востока на запад есть предтече обновления философии Запада, не сумевшей противостоять ни крушению традиционной семьи однополыми браками, ни осквернению искусства выставками унитазов полные дерьма, ни иному разложению западной цивилизации. Между прочим, тогда тоже не обошлось без Сирии…

Ясно одно: умерла философия освящённая трудами Гуссерля, Хайдеггера, Витгенштейна, Дьюи, Карнапа, Сартра, Ясперса, Рорти и их сторонников. Неотвратимость неумолима. Но как бы не была велика роль усопшей на Западе, её смерть не кладёт конец западной философии вообще, и уж, тем более, не кладёт конец философии в целом, чему порука здравствующая философия в России, в странах Ближнего Востока и Азии. Чем скорее осознают это на Западе, тем быстрее произойдёт наполнение западной философии здоровыми идеями, как своих любомудров, так и любомудров других регионов мира.

Коль мысли рой теснит сознанье,

Набита думой голова,

Коль разум точится в познанье,

Знать философия жива!

Литература

1. Хайдеггер М. Бытие и время. Изд. «Ad Marginem», М., 1997, с. 5, 21, 23.
2. Там же, с. 11, 191-192.
3. Штирнер М. Единственный и его собственность. Изд.» Основа», Харьков, 1994, с. 196.
4. Рорти P. Философия и зеркало природы. — Новосибирск: Изд. Новосиб. ун-та, 1997, с. 5,9.
5. Декарт Р. Начала философии. Избр. произ. М., 1950, с. 421.
6. Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Философия природы. Изд. «Мысль», 1974, с. 80.
7. Гегель Г. Сочинения. 1932. Т.9, с.4.
8. К.А. Свасьян. О конце истории философии //»Вестник Российского Философского Общества», 4 (36), 2005, с. 33.
9. Ясперс К. Введение в философию/ Пер. с нем. Под ред. А. А. Михайлова. - Мн.: Пропилеи, 2000 (Схолия), с.10.
10. Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Т.1. Наука логики. Изд. «Мысль», 1974. С.98.
11. Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Т. 2. Философия природы. Изд. «Мысль», 1975, с. 21-22.
12. Гуссерль Э.. Избранные работы / Сост. В. А. Куренной. М., Издательский дом «Территория будущего», 2005. С.187.
13. Там же, с. 239.
14. Там же, с.240.
15. Там же, с.247.
16. Карнап Р. Преодоление метафизики логическим анализом языка. // Перевод выполнен А. В. Кезиным и впервые опубликован в журнале «Вестник МГУ», сер. 7 «Философия», № 6, 1993, с. 11—26.
17. Гегель Г. Наука логики. В 3-х томах. Т. 1. М. Изд. «Мысль», 1970, с.139-140.
18. Эйнштейн А. Соч. В 4 т. Изд. «Наука», 1967. Т. 4./ Замечания о теории познания Рассела. С.248.
19. Там же. / Замечания к статьям. С. 310.
20. Там же. / Письмо Герберту Сэмьюэлу, от 13 октября 1950 г. С. 327.
21. Борн М. Физика в жизни моего поколения. Сборник статей. М.: ИЛ. 1963. С. 226.
22. Борн М. Моя жизнь и взгляды. М., 1973 С. 125.
23. Рорти P. Философия и зеркало природы. — Новосибирск: Изд. Новосиб. ун-та, 1997, с.291.
24. Варава В. В. Неведомый Бог философии.М.:»Летний сад», 2013, с. 79.
25. Там же, с. 82.
26. Там же, с. 116-117.
27. Там же, с. 140.
28. Евлампиев И. И., Колычев П. М. Рец. на кн.: В. В. Варава. Неведомый Бог философии // Вопросы философии, №10, 2014, с.183-184.